о назначении на мою должность г-на М. уважено им, к сожалению, быть не может.

Губернатор растерялся и ничего не сказал, зато потом употребил все средства, чтобы пребывание Салтыкова на посту председателя казённой палаты сократить до минимума. Всем чиновникам было известно «вызывающее» поведение председателя казённой палаты, осмелившегося курить в служебном помещении, где на стене висел портрет императора, а на столе стоял царский золотой герб (т.н. зерцало). Салтыков клал на стол «зерцало», говорил: «Ну, теперь можно и вольно!» и закуривал.

Скоро Шувалов составил на «беспокойного» чиновника характеристику, в которой он делает вывод о дальнейшей невозможности использовать его на губернских должностях. Прослужив в качестве председателя рязанской казенной палаты год, Салтыков покинул навсегда и Рязань, и карьеру, и углубился в литературную деятельность.

К.И.Тюнькин, описывая «похождения» Салтыкова-Щедрина в качестве председателя казённых палат, пишет о явной усталости Михаила Евграфовича от тех безобразий, с которыми ему повсюду приходилось сталкиваться. И будучи правым по существу, он часто срывался на гневно-саркастический тон и колкости, что, конечно же, ловко использовалось его оппонентами-губернаторами. Как бы то ни было, исправить губернские нравы Салтыкову-Щедрину, конечно же, не удалось, а шишек на административных должностях он набил немало.

В его карьере губернского чиновника был, по нашему мнению, один большой плюс – это богатый опыт и масса материала, которые он мастерски использовал в своих произведениях. В конце концов, Михаил Евграфович стал известным не благодаря служебной карьере, в которой он достиг высокого – генеральского – чина действительного статского советника, а благодаря своей яркой и талантливой сатире.

На что способно было русское чиновничество, свидетельствует пример из жизни царской провинциальной администрации, о котором рассказал Ф.Я.Лучинский. В 1859 году в Херсонскую губернию был назначен новый губернатор Александр Дмитриевич Башмаков. Он был молод, неопытен, но горел желанием навести в губернии порядок. Лучинский пишет, что местные дельцы на время присмирели, но увидев, с кем имеют дело, воспрянули духом. Старший советник губернского правления сказал:

– Наш новый губернатор очень быстрый, но ничего: мы его укоськаем!

По-украински «укоськать» означало «усмирить», «обласкать», «задобрить».

Но Александр Дмитриевич оказался им не по зубам. Чиновники завалили его «крутыми» бумагами, т.е. такими документами, в которых суть дела затемнялась и из которых трудно было понять, о чём они. Башмаков тщательно вникал в документы, просиживал над ними ночами, разбирался и никому спуска не давал.

Убедившись, что «укоськать» губернатора не удаётся, чиновники прибегли к испытанному действенному средству: интригам, клевете и пасквилям. За подлоги и другие тёмные дела были арестованы херсонский делец и отставной чиновник Аппель и его подельник поручик Эсаулов. Аппеля уездный суд выпустил скоро на поруки, и он подговорил Эсаулова избить губернатора. Когда Башмаков проверял тюрьму, он зашёл в камеру к Эсаулову, и тот, набросившись на него, нанёс несколько ударов по лицу. Слух об этом немедленно распространился по Херсону.

Но и тут недоброжелатели губернатора просчитались. Александр Дмитриевич пренебрёг этими слухами, сдал должность губернатору и поехал искать правду у Александра II. Результат не замедлил сказаться: Эсаулова отдали под трибунал, Башмаков получил от государя милостивый рескрипт, за которым последовало присвоение звания действительного статского советника и камергера двора. Естественно, его вернули на губернаторскую должность. Казалось бы, победа была полной. Не тут-то было! Недоброжелатели только удвоили, утроили свои усилия, и скоро Башмаков был вынужден из Херсона всё-таки уехать.

У самарского вице-губернатора И.Ф.Кошко (1906—1907) отношения с новым губернатором В.В.Якуниным (1906—1910) начали развиваться в благоприятном направлении, но Иван Францевич допустил непоправимую и, к сожалению, часто повторяющуюся у русских людей ошибку: в частных беседах с сослуживцами он иногда стал позволять себе в адрес начальника критические замечания. Доносчик не замедлил проявиться, и скоро Кошко заметил, что Якунин стал относиться к нему с прохладцей. В дальнейшем, когда мнения губернатора и вице-губернатора как-то разошлись по важному деловому вопросу, и Кошко, оставшись со своим мнением в меньшинстве, стал открыто осуждать Якунина, то отношения между ними испортились окончательно. А во всём оказался виноват язык вице-губернатора.

Якунин, кстати, проявил себя весьма дельным и способным администратором, а Кошко пришлось из Самары уехать.

Местное общество

Посмотришь на себя, посмотришь на людей:

То скука, то печаль – нет дня без приключенья,

Минуты без тоски, часа без огорченья;

И вся-то наша жизнь не стоит двух грошей.

И.М.Долгоруков

Провинция не только трудилась в поте лица, но и пользовалась своим досугом в меру своего положения, наклонностей и культурного уровня. Конец XVIII века ознаменовался заметной тягой дворян к увеселениям. Балы, маскарады, обеды, вечеринки, карточные игры, танцы следовали непрерывной чередой. Внуки и внучки птенцов Пера Великого уже вполне усвоили европейский «штиль» жизни и одежды и, не жалея средств, усердно имитировали внешнюю парижскую, лондонскую и прочую мишуру. Серьёзные книги читали единицы – так же, как и настоящая музыка и живопись была уделом отдельных личностей.

«Род жизни был тщеславный», – пишет И.М.Долгоруков о пензенском обществе 1791 года. – «Губернатор имел свой день. Председатель Гражданской палаты, ленивый судья, но жестокий игрок, держал открытый дом, и с утра до вечера у него на нескольких столах козыряли в карты. Председатель Земской палаты, зажиточный также дворянин, давал еженедельно обед и вечеринки с музыкой. Вообще все старались роскошничать наперерыв один перед другим, и действительно, в Пензе тогда, по пословице русской, нельзя было распознать хвастливого от богатого. Можно было на всякий вкус найти беседу: у губернатора неумолкаемый разговор о старых походах; у Жедринского банк и все игры; у межевого президента (ибо тут была контора) неисчерпаемая чаша водки и вина, он был примерный пьяница; у председателя Уголовной палаты козни и лукавые шёпоты по вечерам; у Колокольцева молодечество, всякий непотребный глагол, – словом, всего было много, и всякий про себя думал, что он попал в тон общежития московского или петербургского…»

Иван Михайлович Долгоруков (1764—1823).

Вице-губернатора Долгорукого пензенское общество на первых порах усиленно опекало и приглашало в свои дома. Сначала его пригласил президент межевой конторы Маслов. Маслов уже несколько лет межевал жителей этого низового края. Межевать на его языке, пишет Долгоруков, означало произвольно нарезать участки, менять их и тасовать по своему произволу, как карты и отдавать за взятки.

«Коронный» обед Маслов давал по случаю именин жены. Придя в дом к Маслову, вице-губернатор обнаружил, что хозяин уже до обеда был мертвецки пьян, доказывая гостям, что «надворные советники в провинции так же умеют пить, как в гвардии последний полковой писарь».

В тот же вечер Долгоруков пошёл в клуб. «Что за зала! Что за музыка! Что за освещенье!» – восклицает бывший завсегдатай петербургских балов. – «Всё меня приводило то в смех, то в жалкое соболезнование». Однако подумав, что и ему теперь придётся разделять эти жалкие пензенские забавы, он перестал хохотать и поспешил представить их вполне приличными.

Самым уважаемым человеком в Пензе – непререкаемым старейшиной – был бывший воевода и отставной надворный советник Чемесов. Он, по словам Долгорукова, играл в Пензе роль, которую играл Шереметев в Москве – «так же пыщился, надымался, давал балы, приглашая на них всех без разбора, но был в обращении со всеми ласков и вежлив». Чемесов, по словам Долгорукова, плохой судья, плохой воевода, но добрый мужик, позиционировал себя патриотом, обожал Вольтера, при губернаторе вёл себя грубо и дерзко, проповедуя «самые жёсткие правды» и воображал себя Паниным в сенате.

Дамское общество, пишет Иван Михайлович, было довольно приятно (при этом читателю следует знать, что Долгоруков был большим аматёром по женской части и таял перед каждой юбкой), «иные попадались остры, любезны и очень ловки, но весьма редко; девушки все умели танцевать, щеголяли со вкусом и старались блеснуть нарядом».

Публичная жизнь, однако, была не развита, клуб был в «жалком состоянии», потому что не знали, как его «сладить», театром не интересовались, поскольку считали, что развлечений и так было предостаточно, например игра в карты.

До приезда в Пензу Иван Михайлович вместе с женой увлекался театром